Сигареты кончились, туфли жмут, жарко.
Спускаюсь. Вокруг деревья, поросшая мхом арка.
Иду дальше. Передо мною, как почтовая марка,
пейзаж из кривых линий, нарисованный нарко-
маном каким-то. Здесь явно никто не живет.
Все куда-то ушли, только ветер несет
сухие листья. Видимо я – идиот,
раз приперся сюда. Пусто. Но вот,
среди мертвых улиц и развалин домов,
перетертых атакой более острых углов,
вижу табличку. На ней, кроме двух слов:
«Улица Такая-то», красуется номер. Я готов
войти в эту дверь, просочиться, узнать
родной потолок, шифоньер, лампу, кровать,
свою молодость, которую я, ни дать,
ни взять, все-таки умудрился просрать.
И я, пытаясь усмирить дыхание, вхожу.
Вижу люстру. Покрытый пылью абажур
висит в полумраке. Громко сопя, гляжу
на тумбочку, открыв которую, нахожу
коробку с листами своей писанины
тех лет, когда для нее еще были причины,
тех лет, когда радовался, наступая на мины
и постоянно боялся статичности и рутины.
В другой коробке – диски. «Diablo», «Аллоды»,
и музыкальные – «Ленинград», «ДДТ», уроды
какие-то на обложках. Однако в те годы,
играя в эти игры и слушая эти аккорды,
я рос, я любил, я считал себя личностью,
соотносил себя с миром, с вечностью,
много думал, страдал, жил человечностью.
Радовался своей якобы аутичности.
Слишком пыльно. Подобно Вию,
не вижу почти ничего. Ностальгия
по прошлому. Чихаю. Аллергия
на пыль или на грусть. Если бы не я,
вряд ли кто потревожил бы эту квартиру,
в которой так пусто, темно и сыро.
Будто путник на самой окраине мира,
наполняясь страхом, как на зиму жиром,
вижу листок бумаги, на нем – строки.
Почерк – как мой, только очень широкий.
Иду ближе к окну (к свету). Делаю вдох глубокий
(редко, вообще, бывают такие вдохи).
«Привет тебе, Старый Я, - гласит записка, -
пишу тебе из двадцати лет, с сознанием риска
потерять этот листок. Но ты будешь рыскать
лет через сорок, наклоняться низко,
и, надеюсь, найдешь этот глупый текст.
Вся суть которого – расстановка мест,
ты – стар, я молод, и, если чест-
но, каждый имеет право на выбор невест.
Однако, если ты соизволишь забыть ту,
что любил, будучи мной, ее красоту,
ее преданность, обрекаю тебя на пустоту,
на адовы муки и вечную сухость в рту».
«Да уж, - думаю я, - дюже умным я был.
Максималист, сопляк, параноик, дебил».
Рву записку. Что поделать? Забыл.
Вышел на улицу, дверь за собою закрыл
и огляделся. Синее небо. Тихо. Пустой двор.
Чуть впереди – трухлявый зеленый забор.
Чихнул, прочистив сопливый затор
в носу. Подальше от пыльных штор
надо валить. Подальше от воспоминаний,
надо валить. Подальше от изваяний
образов детства. От понимания
тщетности вспомнить. Все-таки это не я.

2042 г., октябрь.