- Митрич! Виччиняй борта!
Митрич ответил весьма злобным сквернословием, в котором зачем-то упомянул и Бога и другое святое, что не решаюсь я втуне именовать.
                Пока Паша мечтал, на первые звезды глядючи, к зданию тихо подъехал грузовичок с полевой кухней. Кухня дышлом зацеплялась за фаркоп грузовичка, а в самом грузовичке было немного груза, предназначенного облегчить первые дни жизни рабочих. Там были щитовой душ и щитовой туалет, посуда, умывальник и прочий рабочий скарб.
              - Да ты где есть-то? – опять спросил голос помоложе, шофера видимо, и тот же Митрич, в грехе злословия состарившийся, отвечал что-то, что нелегко перевести  мне, человеку, не знающему язык демонов.
                  Борта открыли; под дышло подставили столитравый бочонок с водой; отъехали метра на три, стали сгружать с борта остальное; все вроде шло нормально… да вот беда – простые рабочие действия, которые можно было согласовать словами на вроде « так, взяли, к стене несем, смотри, бревно сзади… этот щит  сюда ложим, я на него спальник постелю, на улице мне лучше будет… смотри, в кабине курево и две четвертушки, не увези обратно…» - и многое другое – Митрич озвучивал выражениями столь погаными, что можно было подумать, что жизнь он провел строго в гнусных извращениях, и ничего никогда больше не видел. Я не знаю, девочка, зачем люди так говорят; это какая-то порча; это порча чуть не половины народа; а Дарвинюк в газетах говорит, что это  - древне -русская речь…

                Паша сидел на своей лежанке и смотрел пол, на котором росла редкая травка… До него уже дошел смрад дизельного выхлопа в смеси дымом "Примы". Он был в гневе не меньшем, чем сегодня утром, когда по рассеянности налетел на обывателей… Что обыватели!
                  - « Красноармейцы  вернулись» - подумал Паша.

                      Когда все было закончено, водила полез в кабину, а Митрич отвинтил от бутылочки пробочку и сделал сладкий глоточек… Пить много было нельзя, Митрич специально взял с собой гомеопатическую дозу… Вдруг водила, через окно грузовичка, весело сказал Митричу:
- Слышь, Митрич! Ты бы, в натуре тебе говорю, пока сторожишь здесь хотя бы, базар бы начал фильтровать, что ли… Место здесь – типа святое… В комнате вот в той – водила показал  большим пальцем себе через спину – и кости, и черепа в ящиках. И всякое здесь ночами бывает…Один остаешься, за базар не пришлось бы ответить…
Митрич изрыгнул обычное, причем задел зачем-то и черепа.
- Как знаешь – пасмурно попрощался водила и поморщился от услышанной от Митрича гадости. «Совсем человек без понятия» - подумал он и оказался прав.

А Митрич, расположившись в метрах в восьми от здания, постелил себе прямо на полянке, под небом. В здание идти не хотелось, дождя не могло быть никак – и одну ночь, пока привезут бытовку, вполне можно было провести как в детстве,  когда он ходил в ночное с табуном колхозных кобыл…
Расположился Митрич так. На деревянный щит, что был боковою стенкою душа, он положил ватный матрац, а на него – спальник. Вышло очень хорошо; Митрич даже решил, что спать он будет так всегда, зачем ему эта бытовка с мухами? Здесь свежо, хорошо, курорт прямо! О том, что следующая ночь застанет его в психушке под капельницей, он не подумал… Самоуверенные люди получают от жизни самые жесткие, как мне кажется, удары…
Митрич лег на спальник прямо в фуфайке, сняв лишь сапоги; чтобы подушка не уезжала вперед, все это лежбище упиралось изголовьем в колесо походной кухни.
Стемнело совсем. Тишина стояла такая, что эхо могли вызвать и краткие трели ночных птичек, и скрип обналичника  у какого-то окошка, где ходил неслышно ветерок… Или не только ветерок там где-то ходил… Митрич лег так, что потемневший дом получился от него слева, когда он лежал на спине; Митрич недружелюбно на дом поглядывал… Где эта комната черных археологов? Не ближайшая ли она к нему, к Митричу?
За базар ответишь… Да и отвечу! Мал еще старых учить…
Митрич на всякий случай положил во внутренний карман фуфайки четвертушку, а спички и курево – под подушку. Как-то начинал давить на него дом… Тихо, хорошо, звезды скоро будут яркие, никого вроде, а дом давит… Уйти от него бы надо… Подальше – да лень впотьмах щит волочить, да и куда волочить? Кусты, потом лес, неровное все, позаросшее. А фонарик водила зараза (Митрич подумал не зараза)  - в бардачке оставил. Забыл дать. Пообещал, и забыл. Вот подумал тогда – забудется фонарик, и точно, забылся!  А как без фонарика? Очень охота в окно дома посветить… Смотрит оттуда кто, что ли… Все это фильмы, фильмы, туды их растуды…
Митрич жил стесненно, и когда внучата смотрели по видео ужасы, то и он с диванчика своего посматривал… а куды денешься… Вот и вспоминается все некстати… О хорошем бы о чем подумать… Да непривыкши к такому мы делу… Выпить! Выпить сразу все, что есть, и пусть потом хоть сразу все монстры приходят! Выпить, успокоится, чтобы и уснуть… А ну как завтра запах услышат? Уговор строгий был – ни-ни! Уволят сразу, за запах только, а с таким трудом, по знакомству, место это ему сыскали… Дома денег ждут… Нельзя сейчас расслабляться, не подвести бы никого… Неделю бы продержаться – а там можно, по капле, там все начнут, и прораб тоже… А сейчас марку держать надо… Ох, трудно, со всех сторон давят… Дома давят… Дом этот давит… Глоточечек еще, махонький, и спать… Да, дом давит. Смотрит. Молчит и смотрит. Ну что ему надо? Ну чего?
Митрич повернулся на правый бок, чтобы не видеть дом, вызываемый из тьмы слабым звездным светом и предстающий во всем жутком величии своем пред Митричем, как колосс вдруг предстает пред прогневавшим его глистом… Митрич чувствовал, что, повернувшись к дому задом, он поступает некрасиво, все равно как некрасиво бывает повернуться задом к опасному в своем гневе собеседнику… Но что теперь – опять на левый бок ложиться? Для вежливости? Но разговора-то вроде как нет пока никакого… Делать-то что, ешкин кот? (Митрич подумал не «ешкин кот») Вот ведь ситуация, не пойми куда деться… Дом смотрит в спину, нехорошо задом, а повернись – вдруг, изменилось что-то? Вдруг, он придвинулся ближе? Нет, за спиной такое оставлять нельзя…
Митрич  нехотя, как бы отлежав правый бок, перелег на левый – чтобы дом не подумал, что Митрич развернулся из-за него… Митричу уже было важно, что дом о нем думает… Дом не приблизился, но стали стены его ярче, а тьма оконных проемов – чернее. Да. Страшны не стены, Митрич это понял, а страшна живая тьма внутри стен… Стояла тишина, похожая на тяжелую паузу в разговоре… И Митрич, пусть и в страхе, но закрыл глаза и стал пробовать засыпать…

---   М            и           т              р                  и                 ч         .     .    .       .
Позвала земля…
- Митрич…   Земля вокруг злилась на Митрича и не желала, чтобы он уснул. Митрич открыл глаза. Он не хотел это все увидеть, но он это все увидел. Да. Он сторожем на новом объекте. И он один. Он в тишине. И его зовут.
- Митрич – позвала земля уже трижды…
- Ох ты… – Митрич немного дернулся и привстал на левый локоть свой. Правой рукой он полез за пазуху, во внутренний карман, достать бутылочку – четвертушку… Шут с ним, с завтрашним утром. Дело серьезное. Это не кажется. Это зовут. Это действительно зовут, и именно его!
Но вроде пока перестали… Тишина. Если бы не в ушах шум нездоровый, то совсем бы тихо было… Редкие ночные птицы. Живут тут, и ничего не боятся… Дом из красного кирпича освещен звездами уже весь, но в окнах контрастная тьма, тьма глубокого ока…
Медленно и расчетливо, как медленно и расчетливо, не глядя, снайпер навинчивает  глушак, стал отвинчивать и Митрич пробочку с четвертушки… В доме вздохнули… От вздоха этого пробочка выскочила из левой руки,  но правая сжала бутылочку хваткой мертвой – в положении этом держаться Митричу было больше не за что… И у нас с тобой, девочка, быть может, будут в жизни минуты, когда на нас надавит весь ад всем своим страхом – давай же, друг мой, ухватимся с тобой мы не за бутылку…
Митрич держал бутылку пока  мертво. Это был его меч. Выходило так, что, привстав на левый локоть, Митрич всем корпусом развернулся прямо к дому, и не замечать дом он уже не мог. И дом его, это было ясно, давно заметил…
Митрич приподнял бутылочку к лицу и уже было начал на ней сосредотачиваться… но вдруг всем своим существом, как горькую горечь, осознал наконец то факт, что из  самого ближайшего к нему окна на него давно и пристально смотрит какая-то внимательная, внимательная и твердая личность!  Все, все это время он был под ее взглядом! Так вот от чего так страшно!
-«О, Господи» - сказал бы любой человек, но Митрич так не сказал. Он  посмотрел на горлышко бутылочки, послушал становящуюся звенящей тишину и вдруг почти бесстрашно перевел взгляд прямо в тьму, прямо в тьму ближайшего окна, прямо в личность всего этого страшного дома… И личность не отвела глаз. Они, Митрич и тьма, смотрели друг на друга и молчали. Митрич проваливался в черную бездну…
Но вдруг Митрич тихо икнул… А икнув, он нечаянно и кивнул… А кивнув, он, хотя и невольно, а все же с тьмою с этою властною как бы и поздоровался даже… Как-то так вышло…  И тьма тут же проявила взаимность!
- ЗДРАВСТВУЙ, МИТРИЧ!!! – Сказала она и громко, и звонко, но отнюдь не человеческим голосом!
Прияв сие целование, Митрич флегматично поворотил полуприкрывшиеся глазки обратно на горлышко бутылочки и погрузился в мир неведомых, нестерпимых, несравнимых ни с каким, даже и с Аргентинским похмельем, могучих и самодвижущихся ощущений…
Ноги его сразу же охладели и отсохли и отмерли; в глазах поплыли багровые пятна; в ушах забил тревожным набатом пульс – это бешено колотилось учуявшее беду многогрешное сердце Митрича… Все же остальные органы затаились и притихли, и спрятались, и не шевелились, а лишь болезненно вслушивались в тьму окна…
- Страшно, Митрич? – Участливо спросил дом своим голосом не человека – и от голоса этого легкие Митрича дернулись и задышали. Звон в ушах ослабевал, набат стал потише. Стали даже слышны сквозь него редкие ночные птицы…
Жизнь изменилась, но надо было жить. Поднимался ветерок, принося и холод и новые скрипы большого и страшного дома. Митрич уже понял, что вся его дальнейшая жизнь полностью зависит от его настроения… Надо привыкать. И в аду живут люди. Деваться некуда. Существовать не перестанешь.
Митрич увидел, что он, как бы предлагая звездам помянуть, уже давно держит в приподнятой правой руке четвертушку – колечко горлышка которой блестело при звездах, как спасательный круг…
- Выпить надо – сказала вдруг внутри у Митрича душа, шевельнувшись.
- Спокойно – подумал Митрич душе – сделаем.
И он начал тихонько, стараясь не обратить внимание на взгляд из дома, плавно и беззвучно, как при космической стыковке, неприметненько так накренять к себе горлышко бутылочки – одновременно выдвигая самую челюсть в зону предполагаемого контакта…
Звезды, отказавшись пить с Митричем, брезгливо бросили свой мертвенный свет в его приоткрывшийся рот – в котором молча лежал сухой и плоский, не имеющий в себе даже рефлекса для приятия влаги язык сквернословца.
- Не пей, Митрич – попросил дом.
Лязг зубами. Опять тишина…
- Ты кто? – спросил вдруг в тьму Митрич доверчиво и просто, как в детском мультфильме.
- Я есть кара и казнь всем, сквернословящим на святом месте сем – загрохотала тьма в доме сразу через несколько окон – этой ночью ты войдешь сюда, в мои подвалы. И останешься в них навсегда. И я буду смотреть на тебя. И ты не сможешь выпить!
Уразумев перспективу, Митрич и засобирался. Перво-наперво он поддернул к себе ноги – и ноги послушались так лихо, что выбили коленкой бутылочку обратно за пазуху. Ободренный успехом,  хватаясь за колесо походной кухни обеими руками, Митрич стал  энергично шевелить туловищем  -  похоже, он захотел встать; но смог только сесть на корточки, спиной к дому. Он уже точно знал, чего ему надо: бежать; но в то же время он с горечью осознавал себя вовсе не бегущим, а наоборот, сидящим на корточках, спиной к ночной жути; и раз уж не получалось бежать, то Митрич изо всех сил бросил мощнейший взгляд туда, куда нужно было бежать… Но правый глаз его, закрытый съехавшей шапкой, не увидел ничего; левый, хотя и раскрыт был максимально, увидел все те же багровые пятна; сам же Митрич, уже вне посредства зрения,  узрел  лишь звезды да огни города за рекой…
Бутылочка растекалась за пазухой, и это было хорошо. Но события разворачивались слишком стремительно, чтобы можно было успеть впитать спирт через кожу,  и успокоиться, и не побежать… В доме раздались новые звуки. Послышался смех, уже человеческий. «Черепа» - подумал Митрич – «черепа радуются»…
Паша наконец понял, что сторож напуган серьезно; отбросив в сторону чугунный котелок, в который он говорил, создавая интересный акустический эффект, Паша полез к Митричу прямо через окно.
Услышав, что тьма зашевелилась и сползает к нему через проемы, и даже быстро идет, Митрич начал вставать с напряжением штангиста, взявшего непомерный груз… Но встать сразу не вышло.
Да, девочка. Хорошо тебе жить. Легко тебе жить. Ты прямая и честная, и достоинство твое никогда не омрачалось тяжелым проступком… А у взрослых не так. Иногда встать им трудно непомерно, тяжкий груз их давит к земле, и сил человеческих на подъем нет никаких… И не смешно мне совсем смотреть сейчас на Митрича; давай отпустим его, как в лес отпускают лесную зверушку; пусть себе бежит…
Спрыгнув с окна, Паша подошел к Митричу сзади и ободрительно хлопнул его по горбу. С фуфана понялась пыль.
- Не бойся, Митрич! – радостно, как бы во второй раз здороваясь, сказал он – просто ни строить, ни ругаться здесь не надо. Ну подумай – зачем вы здесь со своими рылами грязными? Придут другие люди, настоящие, они и сделают все как надо… Паша и еще что-то хотел сказать назидательное – но Митрич на беседу не остался.
Медленно и величаво, как медленно и величаво разгоняется верблюд, начал разгоняться и Митрич… Но спину свою, жегомую ужасом, он не выпучил, а наоборот, вобрал, потому что всю ночь, по всему лесу радостная тьма текла сзади, и дышала,  и хотела хлопнуть!