Солнце окрасило в нежно-зелёный цвет гребни Южного хребта. Треугольник ощущал себя почти счастливым, если не считать того, что на него кровожадно смотрели несколько гранитомедоносов.
--- Ты на нашей территории, --- прорычал один из них, обильно рассыпая искры из кончиков когтей.
--- Да что я вам сделаю! Просто… красиво, --- Треугольник улыбнулся широкой ясной улыбкой, от чего даже изменил цвет, и из бледно-фиолетового стал светло-розовым с голубым отливом.
--- И откуда вы, треугольники, только такой ерунды набираетесь: красиво, единично, созерцательно — тьфу на вас, мечтатели хреновы! Ну, чего, устроить шум, чтоб муравьи сбежались?
     Треугольник неохотно соскользнул по ступеням стартовой площадки, зацепившись за самую нижнюю одной из своих вершин.
--- Иди, давай, в темноту. Там, если повезёт, муравьёв встретишь. Ну и любят же они сокращать треугольников! — сказал злобно другой гранитомедонос.
--- Шли бы вы в колонию, а то, глядишь, весь собранный вами гранит того… прокиснет.
--- Чтоб тебе на зеркало нарваться! — пальнул в ответ оппонент и из второго когтя левого нижнего предплечья правой опорной конечности испустил ломаную линию ярко-голубого искрового, похожего на электрический, разряда. Треугольник лишь задорно улыбнулся и, окрасившись в тёмно-зелёный цвет сумерек, растворился, повиснув в промежутке между станциями метрополитена сознания, раздумывая над смыслом существования чёрно-белых людей со смертью в руках…

     Как всегда день начался с взрыва в соседней комнате. Потом несколько очередей
протрещали на кухне — судя по частоте выстрелов, били из башенного скорострельного малокалиберного орудия БТРа. По полу прихожей зазвенели массивные гильзы. Дверь в Димкину комнату слетела с петель, и в проёме появился Т-80. К счастью Дима уже был одет, и, увернувшись от выстрела прямой наводкой, он, обойдя машину с левого фланга, поспешил прочь из дома.
     На улице, как всегда, было дымно, пыльно и весело. Везде носились вооружённые люди в чёрных и белых формах. Раньше, в детстве, Димку не отпускала уверенность, что люди в белой форме — хорошие, а в чёрной — плохие. Но ситуация на фронтах складывалась так, что война затягивалась на неопределённое время, и от этого форма износилась и покрылась копотью, пылью и кровью, поэтому уже нельзя было наверняка сказать: испачканная ли белая, либо выгоревшая и запылённая чёрная. Наверное, поэтому упорядоченные когда-то военные действия превратились в беспорядочное убийство. Дима уже приспособился не участвовать в этих раскладах, и поэтому его не замечали. Быть невидимым — значит просто быть ненужным или сказаться бесполезным. Это правило работало на всех фронтах и на всех направлениях, где только он не появлялся; кроме, разумеется, домашнего театра военных действий, где он был мобилизован на свет ещё 20 лет назад, и теперь на него пытались натянуть форму и приставить к каким либо войскам.
     Престижнее всех была, конечно, авиация: не все чёрно-белые обладали «стингерами» и прочими «фишками», чтобы помешать лётчикам взлетать «всё выше и выше», и, в конце концов, стать Генеральным космонавтом. Чуть ниже лётчиков котировались штабные. К штабным, носящим зелёную форму, было не легко подобраться — подступы к ним надёжно защищала тяжёлая артиллерия. Артиллеристы гордились своей серой формой и близостью со штабными. Иногда к их помощи при какой-нибудь наступательной или осадной операции прибегали и лётчики-космонавты. Если же кто-нибудь из чёрно-белых зарывался, пытаясь захватить аэродром, или подозревался в анти-штабной деятельности, его очень быстро ставили на место, ну а если это не помогало — отправляли в лагерь для военнопленных, где, впрочем, было много невидимок, которые не успели приспособиться, а может, попросту,  не желали быть невидимыми.
     Особый интерес у Димы вызывали танкисты и чёрно-белые. Эти переходили в течение суток из одного рода войск — в другие. Дома, например, его отец был Т-80, и поэтому с ним все считались, как с грозной штурмовой силой, которую можно было привлечь в качестве союзника в каком-либо конфликте на домашнем театре военных действий, а снаружи — просто пулемётчиком, даже не снайпером; и такие примеры были типичными…
     Входя в метро, Дима всегда чувствовал себя иглой проникающей в вену: насколько те процессы, которые там происходили, были чужды ему, а он им, что неизменно он ощущал себя чужеродным телом. Здесь всегда царила атмосфера не то вокзала в прифронтовой зоне, не то барахолки в оккупационной — здесь шла постоянная концентрация и переброска войск с одного плацдарма на другой. При этом обе стороны были настолько этим увлечены, что даже не замечали друг друга — война прекращалась на некоторое время и поэтому, несмотря на свою чисто физическую неприязнь к этому месту, напоминающему некий бункер или даже скорее склеп, Димка чувствовал себя здесь спокойнее. Лишь иногда, после бутылочки-другой «сухаря», он начинал проявляться, и тогда на него искоса поглядывали артиллеристы в ожидании того, что он станет совсем видимым и вполне реальным. Однажды он уже видел, как это бывает. Митяй, его товарищ и коллега по «невидимому фронту», не рассчитал дозы марихуаны и осмелел до того, что подошёл к артиллеристам-пэпээсникам с офицером во главе и сказал, что он невидимкой больше оставаться не желает, что он человек, и ещё кучу всякой другой пурги навалил. Те внимательно присмотрелись к его лицу и спросили:
--- А ты это что же, дезертир? Почему не в форме?!
--- А срать я хотел на ваши расклады! Пацифист я, вот что!
--- Мало того, что дезертир, так оно ещё и педераст! — сказал один артиллерист другому.
--- Отставить разговорчики! В штаб дивизии его, ну и там, по законам военного времени; надо бы объяснить вот этому… что такое дезертирство и кто после него выживает, а потом — к военнопленным в изолятор; там пусть ему про гомосексуализм на практике расскажут.
--- Так выйдет же, сука, ещё злобнее станет!
--- Рядовой! Наряд вне очереди!
--- Слушаюсь! — отчеканил зарвавшийся артиллерист.
--- Не выйдет он оттуда; в концлагерь переправим, --- подытожил офицер, и патруль увёл Митю. Потом в «невидимом фронте» ходили слухи, что он повесился в палате изолятора.

     Ложкой мёда здесь был пятый поезд, который шёл здесь через каждые четыре. Садясь в него можно было смотреть на всё сквозь пальцы, предварительно, разумеется, изменив своё состояние каким-либо средством из так называемой «подгруппы осмелина», в которую входили «план», алкоголь и т.п.
«Сходить с ума очень близко по значению к высадке с поезда. Ты сходишь на нужном одному тебе полустанке на перрон, а поезд едет дальше; и какая пассажирам разница — сошёл ли кто, сел ли? Да плевать им всегда было на это в своей чёрно-белой резне. Грустили они лишь по очень весёлым  пассажирам. Вот пока те едут — их воспринимают, как часть эмпээсовского сервиса, а стоит им сойти, так сразу возмущение: доколе?! Вечная память, --- констатируют другие, хотя понятие памяти существует в настоящем в виде осколков хорошего прошлого. Вот сидят они и говорят, вторя возгласу «Доколе!» --- «Вечно…». Вот стоят они и смотрят на разбитое блюдце прошлого, и вечно будут вот так стоять и вечно констатировать своё существование в настоящем над разбитым блюдцем прошлого, и будущее в их представлении будет таким же блюдцем, как и в прошлом, только клееным — с грубыми линиями засохшей лиловой массы вдоль разломов, и будут они (эти шероховатости) называться не иначе, как уроками истории... Эх! Сколько пафоса-то! Павлины и пингвины, как диалектически взаимодействующие понятия… Интересно, а как у них с обратным переходом? Качество — количество, количество — качество; или тепло — смерть, смерть — жизнь; а в геометрии… есть ли в ней хаос? Ведь если всё диалектически едино и потому взаимодействует, то хаос содержит порядок, а порядок имеет своей основой хаос, верно?..» --- Димкину мысль оборвала другая, не его, а чья-то чужая.
     «Верно. Ведь эти чёрно-белые солдаты и есть те самые пингвины, а если учесть, что они стоят в одном диалектическом ряду с павлинами, то к ним применима вся та ахинея, которая родилась в твоём изменённом сознании».
     «Ну почему же ахинея? Ведь если сознание изменено, то тогда и система ценностей и восприятия тоже смещается. Значимыми становятся другие символы, из которых состоит изменённый моим сознанием мир внутри моего изменённого состояния».
     «Ты не оперируешь самым главным — созерцательностью единичности».
     «То есть…» --- Димка заглянул внутрь треугольника и увидел спинку сидения напротив.
     «То есть, если понаблюдать за чем-либо, то ты осознаешь, что не имеешь к объекту созерцания ни малейшего отношения, потому что ты не взаимодействуешь с ним», --- Треугольник тоже уставился сквозь Димку.
     «Если это так, то тогда я не являюсь для объекта созерцания сколь ни будь значимым, а, следовательно, — отсутствую. Я — невидимка!»
     «Невидимка по отношению к чему? Ведь если ты не существуешь для объекта твоего созерцания, то и объекта тоже нет, потому как нет самого созерцающего».
     «Ну, выходит так…» --- Димка почувствовал, что так глубоко провалился в пропасть «умняка», что не в силах сообразить, как на самом деле закрыть рот, чтобы слюна больше не лилась за шиворот по подбородку.
     «А выходит так, что нёс ты ахинею. Все пассажиры, пингвины-павлины, хаос-геометрия — пурга полная. Потому что как ни крути, а каждое из этих понятий единичное, состоящее из составляющих антиподов, а всё единичное обнаруживается лишь во взаимодействии. А как, например, смогут взаимодействовать пассажиры с пингвинами-павлинами, если у них нет ни одной точки соприкосновения, не говоря уже о хаосе-геометрии?»
     «Ну почему же нет точек?»
     «Да так и нет! Им плевать друг на друга, а оттого они друг для друга не существуют…Впрочем, как и мы с тобой».
     «Стоп, но мы же взаимодействуем! Мы же ведь общаемся!»
     «Не общаемся, а обмениваемся информацией: это не взаимодействие, потому что взаимодействие приводит к качественно-количественным изменениям, а так как я никогда не стану квадратом, поезд всегда будет пятым, так и ты никогда не станешь треугольником ни количественно, ни качественно, а всегда будешь невидимкой, потому что тебя это по слоновьи прёт».
     «Да. Но я ведь тебя вижу».
     «Нет. Ты видишь сквозь меня, как и я сквозь тебя».
     «Но…» --- двери с шипением распахнулись, и челюсть оглушительно захлопнулась, разбрызгав повисшую нитями слюну и прибив до крови язык с частью нижней губы. Сидеть было не уютно — рубашка, посредством всё той же натёкшей слюны, пристала к груди и при каждом движении плечами  неприятно скользила по чувствительной коже. Димка чувствовал каждый склизкий комочек. От этого ощущения к нему подкатила волна мурашек, стремительно побежавших по коже. Они собрались на висках и стали их стягивать неким стальным обручем. Заболели глаза, нос, мозг, и даже уши изнутри. Захотелось проблеваться. Он увидел своё отражение в окне напротив, за которым сплошной линией неслись трубы дренажа и кабелей. Если он видел себя, то как он мог видеть сквозь себя?
    «Если меня нету, то почему я отражаюсь, а если я есть, то почему вижу сквозь своё отражение?»
     Любопытство и желание поблевать боролись не долго. Наконец второе победило, что свидетельствовало о нынешнем переборе. Двери открылись, монотонный голос объявил из динамика название станции; Димка выскочил на перрон и, зажав плотно рот, помчался к его началу. Там он упал на колени и, свесившись с его края, выпустил струю неопределённого цвета. От её вида Димку ещё раз стошнило. И тут, вдруг, сильный удар откинул его в сторону. Кусты, в которые он упал, были колючими. Димка вскочил, и вовремя: блестящая членистая лапа просвистела перед самым лицом. Лапа эта принадлежала муравью в серой форме артиллериста. Рядом были ещё двое. Поодаль толпились гранитомедоносы, перепачканные жёлтой вязкой сладкой массой гранита, который Димка (почему-то) принял за мёд; из-за этой массы их цвет и облик было очень сложно восстановить. Даже слово «восстановить» не совсем подходило — скорее, как показалось Димке, более уместным было слово «осознать».
--- Держите треугольника! При сопротивлении — сократить! — закричал главный муравей. Димка побежал. Откуда-то он знал, что нужно бежать к Южному хребту, где есть место, которое называется «стартовой площадкой», а на этой площадке  — зеркало…
     …Все участники Хаоса боялись зеркала, пугаясь своего отражения. Ведь видя его, они начинали сомневаться в незыблемости Хаоса, осознавая свою единичность. Именно поэтому все понятия, связанные с зеркалом и созерцанием вообще считались ерундой, а само зеркало все боялись. Этот факт нашёл отражение в пожелании, ставшем фразеологическим оборотом: «Чтоб тебе на зеркало нарваться!»
     Теперь же всё было по-другому. Разглядывая чёрно-белых людей, треугольник не мог понять смысла их передвижения. Сама атмосфера, витавшая теперь в метрополитене сознания, заставила его принять цвет воронёной стали, чего ранее с ним не происходило. На этой ветке метро он ещё никогда не был и подумал, что уж очень насозерцался — всё пространство перед ним было пронизано нежно-зелёными лучами заходящего солнца; да и зацепился он не тогда, когда спускался со стартовой площадки, а когда на неё поднимался; и гранитомедоносы не то чтобы желали ему «нарваться на зеркало», а просто предупреждали о том, что он к нему идёт. Вокруг царил тот самый военный порядок, который был особенно ненавистен треугольнику. Эти все чёрно-белые, серые, зелёные, синие — от них всех веяло агрессией. А тут ещё какой-то бесцветно-прозрачный тупица… Тут нужно было обдумать ситуацию и разработать план действий. Для этого треугольник решил заняться созерцанием системы, в которой очутился. А увидел он следующее: чёрно-белые — боятся серых, серые — зависят от зелёных, а все они, вместе взятые, боятся и преклоняются перед синими; синие осознают своё превосходство, но и ощущают некоторую зависимость от тех, кто живёт на земле, и строит воздушные и космические машины, а так же заправляет их топливом. Итак, в этой системе все элементы подчинены друг другу и находятся в прямой зависимости один от другого. Если учитывать диалектический аспект предмета, то все эти элементы находятся в постоянном противоречии, а, следовательно, дестабилизируют систему, что неминуемо приведёт к её упадку и гибели. Глобальный социальный катаклизм похоронит систему под её же собственными обломками. И зная это, они ещё как-то существуют и при этом верят в социальный прогресс?! Бред! Полный бред!!
     Весь мир на мгновение засветился и погас, а когда треугольник пришёл в себя, то увидел нескольких чёрно-белых, склонившихся над ним.
--- Развелось тут, понимаешь, всяких там треугольников! Концлагерей на вас мало!
--- Это хорошо ещё, что не квадрат или тетраоктаидер: те без ручного гранатомёта не ходят. Только что не по их, так сразу бабах — и ботинки кувыркаются над проспектом, дымя шнурками…
--- А вот и лёгкая артиллерия…
--- Да это просто дорожники. У них и снаряды-то не всегда есть…
Треугольник вскочил и понёсся по проспекту, обминая едущие навстречу машины и пешеходов, как в компьютерной игре. Эта станция метрополитена явно была негативно настроена по отношению к приезжим фигурам и к фигурам вообще.
      Перед ним мелькнула тёмная подворотня. Не долго думая, треугольник мелькнул в неё, проникнув, таким образом, в дворик-колодец, окружённый стенами домов с узкими, как бойницы, окошками. Из дворика вела ещё одна арка, за которой был длинный вонючий тоннель. Пройдя через него, треугольник очутился в ещё одном, подобном первому, дворике; выхода, на первый взгляд, видно не было. Треугольник рассмотрел только одну дверь, которая была открыта, — это была дверь, ведущая к спуску в подвал…
     Подвалы домов стиля сталинского соцреализма были шедевром воспалённого сознания запуганных до смерти архитекторов. Глядя на широкие сводчатые коридоры и крохотные камеры помещений личного пользования, можно было сделать вывод, что они отражали направление социальной политики того времени: все идут широкой дорогой и на ночь ютятся в «газовых камерах уютных жилищ». Дренажная система здесь давно пришла в негодность, электричество носило символически-осветительный характер, выхватывая из мрака отдельные клочки бытия «андеграунда». Пока треугольник привык к сумраку, он лишь ощущал набор глухих звуков, бормотание беспорядочных, но причудливым образом рифмованных, слов; звон каких-то струнных инструментов, бывших когда-то гитарами, очень давно расстроенными; но потом рассмотрел массу прозрачных и почти невидимых индивидов, которые занимались множеством непонятных треугольнику операций. Они были везде и походили на того тупицу из вагона поезда №5. Их взаимодействие им очень нравилось, и треугольник решил вникнуть в него.
     Спустя полчаса он уже понял, что здесь «изменяют состояние» и «врубаются в движ» и в «музу». Среди этих «невидимок» есть те, кто эту «музу» делают, те, кто её понимают, и те, кто просто пришёл послушать и попеть. Первых называли «богемой», вторых  — «пиплами», третьих — в основном «пионерами». Это разделение было условным, потому как «пионеры» иногда выдавали такую «музу», что «пиплы» с «богемой» шумно выражали своё восхищение. Треугольника угостили дымящейся пластиковой бутылкой, из отверстия в основании которой лилась струйка густого дыма. Он вдохнул порцию и, прежде чем до него дошёл круг, стал исчезать. После второй затяжки треугольник стал почти невидимым, и с удовольствием выпустил остатки дыма.
--- Подпалируйся  вайном, чувак, --- сказало улыбающееся лицо  сидящего  рядом.
--- Галяк, ---  неожиданно для себя «выдал» треугольник.
--- Да не динамь движ, пипл, дринкни ништяк, --- сказал какой-то невидимый и передал бутылку массандровского «Красного Крымского Портвейна». Треугольник сделал неожиданно глубокий глоток и подумал, передавая бутылку дальше: «Ну что может быть общего у пассажиров и пингвинов-павлинов? Неужели в их поезде нет ни единого зеркала и они не могут остановить всё это… А что же на самом деле реальность? Неужели она зависит от того, по какую сторону от зеркала стоишь?»
--- Мне надоело общаться на тему реальности и нереальности окружающего бытия, - слово «окружающего» прозвучало обречённо-угрожающе, --- потому что, в конечном счете, всё сводится к выбору — что же реальнее: жрать говно или производить его, --реплика принадлежала тягучему, как гранит медоносов, басу.
--- Реально, нереально — чушь! Есть внутренний мир и мир наружный. Наружный --- даёт средства к существованию и воспроизводству, а все желания, вся культура, все пласты эмоций лежат внутри, --- сказала девушка, перебирая длинную бисерную фенечку, висящую почти до пояса и венчающуюся кожаной кисточкой. Она явно была изменённой, потому что слова звучали мутно, словно через густой туман или грязное запотевшее стекло.
--- А что же тогда внутренний мир? — пролился вновь густой бас.
--- Проекция внешнего через призму сознания, --- ответила девушка.
--- А вы ездили на пятом поезде? — вклинился в разговор треугольник.
--- Ты нормальный? — обиделась девушка, принимая из пространства вышеупомянутую бутылку портвейна, и, сделав глобальный глоток, стала медленно исчезать.
--- Вполне…
--- А мы сейчас где? — спросил невидимый бас.
--- В подвале…
--- Ну, это по месту, а по состоянию? Неужто в пятом поезде? — встрепенулся треугольник.
--- А то где же? Даже больше тебе скажу: ты в штабе невидимого фронта, --- у треугольника в правой руке возникла уже знакомая бутылка портвейна.
--- Для того чтобы бороться с системой, нужно ведь быть её частью, --- заметил треугольник и приложился к горлышку, перекинув бутылку вверх дном.
--- А мы и так, вот, воюем. Глухая оппозиция. Невидимый фронт, --- выдавив это, девушка вновь глотнула портвейна и исчезла совсем.
--- А как же созерцательность единичного? Это же ведь похлеще водородной бомбы или, там, я знаю… химико-бактериологического оружия, скажем! — треугольник почувствовал, что мало помалу растворяется.
--- Да это всё чушь, вон, для них, --- рука в чёрном кожаном рукаве с блестящим замочком-молнией (кажется, это был рукав «косухи») указала в сторону шумной компании «пионеров», орущих какую-то песню, смысл которой упирался в то, что «всё идёт по плану». По какому именно плану всё идёт, треугольник мог только догадываться, но вникать в их «расклад» он уже был не в состоянии, да и не хотел этого делать: всё существование вдруг показалось ему лишённым смысла. Но одновременно в нём выросла уверенность в том, что это произошло с ним из-за того, что только что была потеряна нить разговора и хрупкий канал установившегося недавно вербального обмена вот-вот закроется. Треугольник испугался, что выпадет из вагона прямо в этом гадком тоннеле, между двумя неизвестными ему станциями, под звуки песни, призывающей мир жить «по плану». Надо было срочно возвращаться в колею прервавшегося разговора.
--- ?!
--- Ты им ещё про Карлоса Кастанеду или Туана Мореза  вчитай, так они тебе расскажут, романтики хреновы, --- густой бас затих, как будто некий звукорежиссёр вывел его на пульте в «ноль».
--- А кто это?
--- Это? Поколение «Nirvana». Они даже не все значение этого слова знают,---донёсся как бы издалека чей-то голос.
--- А что же это за слово такое? — треугольник почему-то съёжился (наверное, от- того, что слово «Nirvana» вызывало у него ассоциацию со словом «рана»).
--- Ну, это понятие такое философское…
--- Да нет. По-ихнему это чего?
--- Группа была такая гранжевая в Америке. Ну, там ещё Курт Кобейн волал… подлечи и хапай… --- из темноты некая незнакомая до сих пор рука вся в бисерных и кожаных феньках протянула треугольнику странного вида папиросу; он не знал, что такое «подлечить» и просто затянулся…
…Т-80 отправился в сторону винного магазина на необычайной скорости. Когда он скрылся за углом, следом пролетел БТР, рассыпая пустые гильзы и быстрое рокотание башенного скорострельного орудия.
   Треугольник взошёл по лестнице. Ему было очень не по себе. Он сильно изменил свою проекцию, и теперь сосредоточился на мысленном вычислении коэффициента гомотетии. Лишь очутившись перед дверью какой-то неизвестной, но странным образом зазывающей зайти внутрь, квартиры, он понял, что находится на вершине стартовой площадки. Спустя несколько мгновений, треугольник уже не сомневался: нужно обязательно войти и найти там зеркало…
    Солнце клонилось к Южному хребту и тот, залитый ровным зелёным светом, понемногу таял в дымке вечернего тумана. Несколько улыбчивых бледно-фиолетовых треугольников «втыкали» на это зрелище и это их жутко «пёрло».
--- Да чо вы делаете-то, а? — не выдержал Димка.
--- Едем, --- спокойно ответил сосед.
--- Куда?
--- На вершину стартовой площадки. Тебе ведь туда, верно?
--- Думаю, что да.
--- А ты не думай, а созерцай. Ведь не обязательно изменять состояние, чтобы построить альтернативный уровень, где есть то, что тебе нужно. Этот закат — точка отсчёта. Ты берёшь его, как абсолют и вокруг него выкладываешь новый пласт реальности. Это похоже на мозаику: каждое новое панно — результат твоего воображения. Ты способен создать множество миров, а потом, выбрав удачнее прочих получившийся, спроецировать себя туда и там осесть.
--- А дальше?
--- До бесконечности. Важно лишь одно: по какую сторону от зеркала стоишь; ну, или проще: в каком вагоне метро едешь — везде ведь разные пассажиры.
--- А вот и тоннель, и свет в его конце, --- обрадовался Димка.
--- Свет не в конце, а на станции. Твоя?
--- Нет. Мне на «Краснопресненскую».
--- Так это же и есть пересадочная на твою линию, тупица.
--- К чему такая грубость?
--- Да ты уже снова невидимка, а для других изменённых места в вагоне нет.
--- То есть, вы хотите сказать, что я занимаю чужое место?
--- Именно… --- не успел Димка дослушать мудрого треугольника, как уже ехал вверх на эскалаторе. Там его ожидала дверь, обитая чёрным дерматином, приколотым жёлтыми декоративными гвоздиками-заклёпками. Димка привычным движением провернул ручку по часовой стрелке и прошёл в свою квартиру.
В прихожей на него смотрело вожделенное зеркало. Он в нём ничего не увидел, кроме неясного силуэта, идущего ему на встречу в полумраке…
     …Треугольник еле успел закрыть дверь. За ней, бешено вращая маховик станины, муравей в серой форме артиллериста, наводил на него, треугольника, «сорокапятку». Он метнулся к зеркалу и увидел в нём неясные чьи-то очертания, идущие ему навстречу в полумраке…
     Поверхность зеркала была похожа на весеннюю речную воду — холодная и, как показалось с первых ощущений, плотная. Но потом Димку охватило апатичное бесчувствие, и лишь любопытство заставило его всмотреться во мглу и разглядеть в ней треугольника, с которым он так горячо спорил на телепатическом уровне в вагоне поезда №5.
--- Ты откуда? — спросил Димка.
--- Из поезда, --- сухо ответил треугольник. — Вот, пересаживаюсь на свою линию.
--- А я? — Димка не знал, что и думать.
--- Это ты меня спрашиваешь?
--- Ну а кого же?
--- Не знаю… Здесь ведь нет ни тебя ни меня.
--- А что же здесь есть?
--- Точка проецирования. Всё, что ты видишь в зеркале, --- это вид из вагона метро. Ты ведь не можешь по этому фрагменту сделать вывод обо всём бытии станции или небытии труб дренажа и проводки? — и он пошёл, всем видом показывая, что больше не желает здесь оставаться и, тем более, сюда когда-либо возвращаться.
Димка почувствовал, что хоть его ещё и грузит, но скоро настанет апогей «отходняка», а этот период он предпочитал перенести во сне, уткнувшись лицом в подушку. Его обидела мысль, что его сознание является лишь зеркалом, внешнее отражение которого и есть его внутренний мир, отличающийся, как оказалось, от внешнего мира лишь словами на понятийных бирках предметов. Войдя в свою комнату, он рухнул на кровать и, уткнувшись в подушку, моментально «вырубился», чтобы на утро проснуться от взрыва в соседней комнате…
     А в это время треугольник сидел на высоком выступе Лазурной скалы и созерцал нетленную картину: заходящее солнце окрасило в нежно-зелёный цвет гребни Южного хребта, уже предвкушающего наступление густо-фиолетовых сумерек, которые вскоре перейдут в багряный ад ночного полёта. Треугольник же направил линию своего созерцания намного дальше — на обширные пространства за Южным хребтом, манящие своими тайнами и мягкой романтикой знакомства с ними. От этих лёгких мыслей треугольник окрасился в бледно-фиолетовый цвет и расплылся в широкой, добродушной, немного глуповатой, но тёплой улыбке…

     Хаос, Лазурная скала.                                                                  19 — 24. 03. 2001 год.